Николай Цискаридзе: первым делом я купил книгу «Когда выгоняют из Большого театра»
19 січня 2016 15:27
В пору, когда артист российского балета Николай Цискаридзе танцевал, его называли «гениальный, непревзойденный танцовщик», «виртуоз балета», «чудо», «совершенство»… После ухода артиста со сцены появились новые определения: «вздорный», «скандальный», «неполиткорректный», «конфликтный»… Тут нелишне вкратце напомнить историю сюжета. Прослужив в Большом театре два десятка лет, Цискаридзе, являющийся не только солистом прославленной сцены, но также педагогом-репетитором (на протяжении 10 сезонов ежедневно вел класс, репетируя с артистами сольные и массовые сцены), вынужден был театр покинуть – с ним не продлили контракт. Этому предшествовало несколько событий.
В ряде СМИ Николай высказал свое мнение по поводу многолетней реконструкции Большого театра стоимостью 21 млрд рублей, обращая внимание на замену старинной лепнины на пластмассу и папье-маше, возникновение «железяк, покрытых золотой красочкой» на месте прежних бронзовых канделябров и дверных ручек, появление скользкого холодного кафеля вместо старинного паркета из дуба, а также на низость потолков, о которых балетные артисты во время репетиций бьются ударяются головой, и так далее. Одновременно остро критиковал репертуарную и административную политику руководства Большого театра.
Читайте также: Цискаридзе жалеет о том, что пошел в балет
Дирекция главной сцены страны, посчитав это демаршем, приняла решение об увольнении артиста-педагога из штата. Премьер с ним не согласился и вознамерился обратиться в суд. Коллектив театра также высказал недовольство директором Анатолием Иксановым. В итоге Николай Цискаридзе остался в театре на репетиционно-преподавательской работе, но стал обладателем двух выговоров – за общение с прессой. Третий юридически сулит увольнение. Параллельно появилось коллективное письмо выдающихся деятелей отечественной культуры на имя Президента России не только в поддержку Цискаридзе, но и с предложением назначить его на должность директора Большого театра. Артист выразил готовность принять такое назначение.
Скандал приобрел поистине грандиозный масштаб после нападения на нового худрука балетной труппы Сергея Филина, результатом чего стали ожоги лица и глаз (в прессе писали, что в него плеснули кислотой). Тут же появились сообщения (со ссылкой на руководство ГАБТ) о том, что к трагическому инциденту причастен именно Николай Цискаридзе, поскольку он был в числе желающих занять и этот пост. В свою очередь танцовщик обвинил администрацию ГАБТа в «планомерной травле» и заявил, что гендиректор и пресс-служба «используют ситуацию в личных целях».
Итог неразрешимых противоречий между руководством ГАБТа и его премьером озвучила пресс-секретарь театра Катерина Новикова: непродление с Николаем Цискаридзе обоих контрактов – и как премьера, и как педагога-репетитора. Возмущенные поклонники, сбившись во внушительную группу, дважды выходили на уличные митинги – высказывая поддержку уволенному кумиру и требуя отставки руководства Большого театра.
Развязка: директор Иксанов уволен из ГАБТа, народный артист России Николай Цискаридзе назначен, а через год избран ректором Академии русского балета имени Вагановой и перебрался из Москвы в Санкт-Петербург. С этого момента минуло уже более двух лет…
Читайте также: Николай Цискаридзе на суде рассказал, что думает о Сергее Филине
Проходя лабиринтами старейшей балетной школы в направлении кабинета ее руководителя, корреспонденты «ТН» перекинулись несколькими словами с учащимися. Будущие звезды отечественного балета – тоненькие, хрупкие, грациозные, кто в трико, кто в пачках разминались прямо в коридоре. И все, что вытворяли на пуантах эти разновозрастные принцессы и немногочисленные принцы – невообразимые растяжки, шпагаты, батманы, фуэте, прыжки приводило в восторг. Вопросы московского журналиста о ректоре позволили сделать паузу в изнурительной тренировке и вызвали веселое возбуждение: зашептались, захихикали… Опуская подробности, вывод получился такой: руководителем дети довольны. Привыкшие к жесткой дисциплине, ценят его за строгость, уважают за справедливость.
– Николай, судя по всему, студенты академии вашим руководством удовлетворены. А вы как ощущаете себя в новой должности? Если педагогических навыков вам не занимать, то хозяйственная деятельность явно в новинку.
– Да никаких особых сложностей. Я и в Большом театре занимался разными хозделами – ну, из тех, что касались непосредственно нас, артистов балета. Допустим, в старом здании было место, где перед выходом на сцену все разогревались. Станок очень древний, пользоваться им было совершенно невозможно: берешься за него рукой, и в ладони остается заноза, положишь ногу – рвешь трико. И когда я наконец добился, чтобы «долгожителя» сменили, Михаил Лавровский сказал: «Коля, это мог сделать только ты! Все добивались этого более 30 лет».
Эта история в виде примера, но так было во всем. Если я не включался в обзвон соответствующих служб, то даже перегоревшие лампочки не меняли. Или вот такой эпизод вспомнился. Григорович проводил репетиции и каждый раз ругался из-за того, что настенные часы стоят. Вдруг в один прекрасный вечер кинул на них взгляд и радостно воскликнул: «Ой, починили наконец-то – можно увидеть время!» И концертмейстер сказал: «А это потому, что Цискаридзе вернулся с гастролей». Все знали: там, где я пройду, должно быть убрано, потому что я все равно непременно заставлю навести порядок.
То же самое с личными проблемами. Если у кого-то возникали трудности и требовалась помощь, неважно в каких вопросах – родственник заболел или умер, сам получил травму, квартирные неурядицы замучили, – все шли к Цискаридзе. Доверие сотрудников театра ко мне было в миллиард раз больше, чем к чиновникам-руководителям. Ни у кого не вызывало сомнений, что я найду верное решение. И я действительно все организовывал: писал письма в нужные инстанции, ездил разговаривать с важными людьми, от которых что-то зависело, в любой кабинет мог зайти, и в результате добивался своего. Это я к тому, что хозяйством могу заниматься отлично. Да еще умею все делать быстро. Терпеть не могу слов «может быть», «завтра».
– Казалось бы, вас в Большом на руках должны были бы носить, а вы покинули театр из-за тяжелого конфликта.
– С моей стороны никакого конфликта не было, чиновники, что-то перепутав, стали олицетворять с Большим театром себя, забыв о том, что они – обслуживающий персонал, хотя и высокого ранга, а гордостью этого прекрасного заведения являемся мы – артисты. Точно так же, как и символ Академии русского балета, которую я сейчас возглавляю, – ее профессорско-преподавательский состав, а не я. Мне всего лишь повезло в определенный момент моей жизни оказаться здесь и служить альма-матер русского балета.
Ни у кого из сотрудников не было уважения к тогдашнему директору ГАБТа и уж тем более к пресс-секретарю, которая вдруг начала делать заявления от имени всего коллектива: «Мы – Большой театр…» А что эти люди умели – петь, танцевать, рисовать, творить?! Ничего, пустое место, но считали себя пупом земли, потому что власть и деньги были в их руках. И того, кто смел выступать против их мнения, они сначала ударяли рублем, а потом подводили к увольнению. Когда стали уничтожать меня, запугивали всех – мол, держите рот на замке, Цискаридзе мы все равно ликвидируем, а дальше можем и до вас добраться.
– Большинство людей стараются приспособиться к начальству, даже если оно чем-то неприятно. Может, и вам стоило бы?
– Процитирую классика: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Терпеть не могу лесть, ложь и лицемерие, предпочитаю все высказывать напрямую. Я просто работал, а мне постоянно мешали. И я решил, что пришло время менять амплуа. (Задумавшись.) Понимаете, в чем дело… Когда-то я был абсолютно обыкновенным ребенком, ничем не примечательным, без каких-либо особых способностей. До той поры, пока не попал в балетный зал. Оказалось, что для этой профессии я феноменально одаренный человек. Смешно, конечно, так характеризовать самого себя, но это на самом деле так. Говорю вам как профессионал. Но в балете есть лимиты. Когда я выпускался из училища, пообещал своему педагогу, что не стану танцевать более 21 года, поскольку это максимально возможный срок для мужчины-премьера в классическом балете, даже одаренного. Слово я сдержал: диплом получил 5 июня 1992 года, и в июне же, ровно через 21 год я станцевал свой последний спектакль.
Читайте также: СМИ: Большой театр не продлевает контракт с Цискаридзе
А за три года до этого сделал то, что не делал никто из моих коллег: пришел к тогдашнему министру культуры Авдееву, объяснил, что у меня истекает лимит творчества, предупредил, что не задержусь на сцене ни на секунду, и предложил заранее решить, чем мне заняться дальше. Меня тут же захотели сплавить куда-нибудь в провинцию, подальше от Москвы, чтобы в столице не мозолил глаза. Стали предлагать варианты по городам и весям.
Я недоумевал: «Господа, но почему я, человек, имеющий десятилетний опыт педагогической работы в Большом театре, с 22 лет репетирующий со студентами Московской академии хореографии, ставивший спектакли в Большом театре и на сцене Детского музыкального театра имени Наталии Сац, имеющий два высших образования, должен уезжать из Москвы в тот момент, когда в главные театры столицы назначают людей без образования и опыта?!» Мне отвечали: «Потому что вы неудобный».
Притом, повторю, что я абсолютно неконфликтный. Люди путают сильный характер человека, умеющего дать отпор, с теми, кто лезет на рожон. Я никогда так не поступаю, в частности, ни на одно хамство руководства Большого театра не ответил, хотя оскорбляли меня не по-детски. Вот кто действительно нарушал корпоративную этику, так это бывшее руководство и пресс-служба ГАБТа: собственного артиста поливали грязью, унижали, оскорбляли. Сколько было заказных статей, описывающих какие-то вымышленные мерзости, – противно вспоминать. Но я не видел смысла вступать в пререкания с людьми неумными, неталантливыми и в искусстве ничего не сделавшими. В отличие от меня, с чьим именем с 1990-х годов и по сей день Большой театр ассоциируется в первую очередь. Хотя прошло уже два года, как я не выхожу на сцену.
– И все же вы вынуждены были возглавить вместо Большого театра балетную школу.
– Ничего подобного – никакой вынужденности не было. Предложение возглавить Академию русского балета поступало мне давно, с момента, как министром культуры стал Мединский. И уговаривали меня долго, очевидно, понимая, что я смогу принести реальную пользу. Но я не хотел в это дело влезать, поскольку предвидел массу сложностей, в первую очередь связанных с тем, что я не петербуржец. Но когда идею поддержал Валерий Абисалович Гергиев, а многие высокопоставленные чиновники обеих столиц пообещали помогать, я согласился.
Читайте также: Большой театр отказался от мирового соглашения с Цискаридзе
Другая сложность заключалась в том, что должность мне дали не назначаемую, а выборную. И выборы были абсолютно прозрачными – все фиксировалось множеством наблюдателей и камер. Рад, что выиграл с большим перевесом. И это стало лучшим ответом моим хулителям. Убежден: если бы посты художественных руководителей и директоров главных театров были также выборными, на афишах давно красовались бы другие фамилии.
– И все-таки вам пришлось уехать из Москвы...
– А у меня как такового переезда не было. Я всегда много времени проводил в Санк-Петербурге – 18 сезонов подряд регулярно выступал на сцене Мариинского театра. Поэтому давно купил здесь поблизости квартиру. Пусть она не такая большая, как моя московская, но тоже неплохая. Короче, никакой психологической ломки в связи с переездом не произошло.
И хотя родился я в Тбилиси, а вырос в Москве, Питер обожаю. Только если раньше, приезжая сюда, я непременно находил возможность отдохнуть, походить по музеям, выставкам, театрам, то теперь с утра до вечера работаю. И лазейки на какие-то развлечения, удовольствия выкраиваются все реже.
– Когда-то вы сами были учеником балетной школы. Как с точки зрения сегодняшнего своего статуса и опыта оценили бы себя тогдашнего?
– Без ложной скромности скажу: если бы сейчас увидел ученика с такими способностями, я был бы счастлив. Когда на ОРТ делали обо мне телепрограмму, попросили найти видеозаписи детского периода. Естественно, я их давно не видел. Но тут разыскал, пересмотрел и аж воскликнул про себя: «Боже, какое чудо!» На самом деле удивительные физические данные, идеальное сочетание всего – точеная фигура, координация, пропорции, растяжка связок, эталон линии, которую обычно надо упорно вырабатывать, а у меня была данность.
Мало того, я еще и обучался моментально – достаточно было один раз посмотреть порядок движений, и я безупречно повторял их в танце. Причем мог воспроизвести не только за себя, но и за всех. Есть в балетах сложных композиторов, таких как Прокофьев, Шостакович, Стравинский, места, где обязательно надо считать, иначе вовремя не вступишь. Но я никогда не вел счет. Мне все давалось легко, без усилий и напряжения я все делал идеально. Так уж меня одарила природа.
– Такая одаренность не может не вызывать зависти. Вы с этим сталкивались?
– Вот представьте: балетный репетиционный зал, с одной стороны – зеркало, олицетворяющее зрительный зал, и три стены по периметру. Чем дальше человек стоит от центра, тем его статус ниже. Меня как в первый день поставили в центр, так я там все годы и стоял. И все крутилось вокруг меня. Разумеется, это никому не нравилось. Сверстники раздражались, интриги какие-то строили, бойкоты объявляли, презрительно повторяли: «Понаехали тут…», пытались перевоспитать, насмехались над моим нездешним говором.
Я сразу давал понять: как вы себя со мной ведете, так и я с вами буду. Иногда приходилось драться. Но вообще-то вся их суета на меня не действовала. Мне было наплевать. Я и в те годы не лез в конфликты, ни с кем не соперничал, только одно упорно доказывал: я – лучший. Всегда был самодостаточным, точно знал, чего хочу, ставил для себя цель и шел к ней.
– Это следствие чего – характера, воспитания? Что за люди Какими были ваши родители?
– Отца я не знал, мама мне о нем ничего не рассказывала. Родила она меня, будучи очень взрослой, у нас с ней разница в возрасте составляла 43 года. Мама – грузинка из приличной семьи, преподавала физику в престижной школе, где учились дети высокопоставленных партийных чиновников и потомки древних аристократических родов. Вечерами зарабатывала деньги частными уроками – готовила школьников к поступлению в вузы.
С того момента, как я себя помню, у меня был отчим. Замечательный человек, армянин, очень красивый мужчина. Также работал педагогом, но по происхождению был совсем из другого мира, нежели мама, и гораздо ее младше. По тбилисским меркам их брак был мезальянсом. Ишхан относился ко мне замечательно, выполнял любое мое желание, и если мама что-то запрещала, а делала она это часто, мне достаточно было тихо попросить отчима, и он обязательно исполнял любую мою просьбу.
Читайте также: Николай Цискаридзе больше не будет работать в Большом театре?
Поскольку они оба все время были заняты на работе, воспитанием моим занималась няня Фаина Антоновна – украинка, совсем простая женщина. К моменту моего рождения ей было 70 лет, и я ее обожал. Говорила она на замечательном суржике – русско-украинской языковой смеси. Благодаря ей я, грузинский ребенок, живущий в Тбилиси, рос в украинских традициях. Весь наш жизненный уклад, кухня, быт были украинскими. Вообще семья у нас получилась интернациональная: я с детства говорил на русском, украинском, грузинском и армянском языках.
Жизнь моя отличалась от жизни сверстников – все ходили в детский садик, а я все время торчал дома. В основном няне было не до меня – она стирала, убирала, вязала, вышивала, и я привык развлекать себя сам. Но книги читали мне регулярно. Поскольку слушать сказки по второму разу я не хотел, она брала с полки любые книги и так поочередно прочитала мне всего Шекспира, Шиллера, Гоголя, потом, на мое счастье, ей под руку попался Пушкин. Так что к школе я был весьма начитанным парнем.
Мама же, как только выкраивала время, желая вырастить разносторонне образованного человека, водила меня в театры, на выставки, концерты, в музеи. На зимние каникулы с этой же целью вывозила в Москву, поездки превращались в сплошные гонки по культурным учреждениям. Когда мне исполнилось семь лет, привезла меня на полтора месяца в Ленинград – чтобы я смог везде побывать.
Я хорошо запомнил один эпизод. Мы сидим с мамой в Екатерининском саду, и она рассказывает мне про памятник Екатерине II, Александринский театр и великое балетное училище. Могла ли она представить, что чуть более трех десятков лет спустя я стану им руководить?..
Мама моя была женщина исключительная. У нее все было великолепно: образование, внешность, стиль. Никогда не видел ее неприбранной, в неряшливой одежде. Когда я просыпался, она уже была при полном параде, когда укладывался спать, она все еще оставалась при параде, и так продолжалось всю жизнь. Лишь когда мама попала в больницу, впервые увидел ее другой.
Инсульт случился у мамы, когда мне исполнилось 15 лет, потом она тяжело болела. Страшное время… Четыре года спустя мама умерла.
– Балет вас увлек мамиными стараниями?
– Все окружающие говорили маме, что меня обязательно надо показать в хореографическом училище. Мама прислушалась, хотя и неохотно. А я ни о каких достижениях в балете не помышлял, мне хотелось на сцену, танцевать. И когда в десять лет оказался в Тбилисском хореографическом училище, безумно обрадовался – во-первых, возможности заниматься танцами (я так думал), а во-вторых, тому, что вырвался из-под постоянного и бдительного маминого контроля. Ведь до этого я учился в той же школе, где мама преподавала. А нахождение мамы и в школе, и дома было для меня очень мучительным, поскольку при ней исключались любые шалости.
Вести себя обязательно надо было хорошо, кушать за сервированным столом, покрытом белой скатертью, сидеть на стуле ровно в рубашке с галстучком, не вступать в разговор без разрешения и соблюдать еще множество такого рода правил. Разумеется, я всего этого терпеть не мог, кстати, до сих пор ненавижу костюмы и галстуки.
– Ссорились с мамой?
– Нет. Если я плохо себя вел, она могла меня выпороть. Все было жестко и четко. Но никаких скандалов в нашей семье не было.
– Значит, в балетном классе вы спасались от домашней муштры?
– Да, но я не представлял, куда попал. Я же пришел с уверенностью, что меня привели танцевать, а мне пришлось встать к станку и каждый день у него заниматься, выполняя нудные, рутинные упражнения. Мне стало скучно и неинтересно. Но вместе с тем я постоянно слышал в свой адрес восторженные отзывы, и это примирило с ситуацией. А вскоре педагоги начали убеждать маму: «Его надо везти в Москву».
И произошло невероятное: ради моей учебы в Московском хореографическом училище мама оставила дом, рассталась с отчимом, который не захотел уезжать из Тбилиси (его тоже уже нет в живых), и вообще бросила свою привычную благополучную тбилисскую жизнь. Чтобы вы понимали, в середине 1980-х годов в столице Грузии была совершенно роскошная райская жизнь – вольная, обеспеченная, по быту невероятно комфортная, столы ломились от яств, одевались по тем временам ультрамодно. Полететь в Москву на какую-нибудь нашумевшую премьеру или на концерт Рихтера было в порядке вещей.
Читайте также: Волочкова обнародовала информацию о коррупции и криминале в Большом театре
А тут пришлось привыкать к новым обстоятельствам. Сначала мы жили у маминой сестры, потом на съемных квартирах. Работы у мамы не было. Жили на пенсию и деньги от тбилисской квартиры, которую мама сдавала. Очень трудно стало после дефолта. Спасибо, мне платили стипендию – она выручала. Хотя поначалу с учебой в Москве были большие сложности. Я, привыкший в Тбилисском училище к положению вундеркинда (получая, правда, зачастую хорошие оценки не по заслугам), здесь скатился на двойки, поскольку учебные программы оказались разными. Первые две четверти стали для меня настоящим адом. Маме пришлось подтягивать меня практически по всем предметам.
– Она гордилась вами?
– Крупных моих успехов не застала – слишком рано умерла. А вот переживать за меня ей пришлось, она же прекрасно понимала, насколько мне непросто. Ее постоянно вызывали в школу с какой-нибудь очередной разборкой – родители писали анонимки, мерзкие жалобы. Мол, не могут быть такие исключительные данные у мальчика, и ноги такими не бывают, значит, это не мальчик – проверьте, найдите какие-то изъяны, лечите – здесь явная аномалия! Мама не посвящала меня в недетские проблемы, я узнал обо всем, когда ее уже не стало.
Мне кажется, она стольким пожертвовала в своей жизни ради меня, в первую очередь потому, что надеялась обеспечить мне благополучную жизнь, ведь в те годы профессия артиста балета считалась очень престижной. Маме хотелось, чтобы я получил возможности, которых сама она была лишена. Например, ее мечта о поездках за рубеж, чтобы своими глазами посмотреть мир, так и не осуществилась. И когда я с Московским хореографическим училищем стал выезжать за границу, мама каждый раз говорила: «Посмотри там за меня одним глазком».
– И каково было ваше первое впечатление от заграницы?
– Когда мне было 16 лет, мы поехали в Японию. Первый настоящий шок я испытал в продуктовом магазине. В Москве же тогда не было ничего, а там я ходил вдоль прилавков и пересчитывал количество каждого наименования продукта. Запомнилось, что сортов кофе было более 90. А я знал, что бывает только один – мама варила в турке. Мы заработали в этой поездке гигантские по тем временам деньги, и я очень много всего накупил: абсолютно всю технику, оделся с ног до головы, маму одел…
– Как проходило ваше вхождение в Мекку балетного искусства – Большой театр?
– В балетном мире просто не бывает, слишком уж короток век артиста балета. Я пришел в театр в 18 лет, и там моим педагогом, а после смерти мамы и наставником по жизни, стала великая балерина Марина Тимофеевна Семенова. Практически сразу она сказала: «Коля, пора готовиться к пенсии. Глазом не успеешь моргнуть, как все закончится. А значит, ты должен стать максимально разносторонним человеком». Тогда я посчитал это шуткой, но сейчас безмерно благодарен не только за эти слова, но и за то, что она буквально заставила меня получить педагогическое образование и заняться преподаванием.
А оказался я Большом театре лишь благодаря Юрию Николаевичу Григоровичу. В официальной заявке на десятерых выпускников училища моя фамилия отсутствовала. Нонсенс! Потрясение! Я же лучший ученик, мечтал о Большом. И свершилось чудо. Григорович председательствовал в комиссии на госэкзамене. По завершении он произнес историческую фразу, кстати, зафиксированную в протоколе: «Грузину — пять, и взять в театр!»
Прослушав объяснения про исчерпанный лимит мест, сказал: «Значит, добавим штатную единицу». И лично вписал меня в список под номером один. Григоровичу перечить не смели. И таким образом в 1992 году список зачисленных в театр артистов начинается с фамилии Цискаридзе, а дальше по алфавиту перечисляются все остальные.
Пришел я в Большой театр осенью и начал танцевать в кордебалете. На январь 1993-го были запланированы двухмесячные гастроли в Лондоне. Скоро Григорович дал мне ведущие роли в разных спектаклях – четыре сольные партии! И я погрузился в репетиции – готовился к гастрольному турне. Поначалу коллеги воспринимали это как шутку, на меня смотрели с милой улыбкой, поскольку такого – чтобы ребенка, не выигравшего ни одного конкурса, вчерашнего школяра, взяли на партию, делают из него премьера, – в истории Большого театра не бывало. Но когда вывесили списки участников спектаклей и моя фамилия значилась везде, всем стало не до смеха.
Читайте также: Полицейские побеседовали с Сергеем Филиным, которого облили кислотой
А потом была та самая лондонская поездка и мой первый успех. Понимаете, я всегда очень рад благодарной реакции зрителей, делать поклоны под аплодисменты – это часть моей профессии. Но в тот раз был успех, который меня просто ошарашил. Моим первый спектаклем в Лондоне стал «Ромео и Джульетта». Выступали в королевском зале искусств и наук имени Альберта (Альберт-холл), вмещающем около семи тысяч зрителей. Я танцевал Меркуцио, на поклон выходил после Париса и Тибальта, которых исполняли очень известные артисты. Они вышли под аплодисменты.
Но когда выбежал я, произошло что-то невероятное: мало того что градус аплодисментов сильно увеличился, одновременно стали раздаваться странные звуки-хлопки, словно автоматная очередь. Оказалось, что англичане, если им что-то очень понравилось, встают. Так вот восторженные зрители начали подниматься с кресел, и в громадном зале звук ударов сидений кресел о спинки превращался в нескончаемый грохот. Я был в шоке. И не только я.
Слишком активно я начал завоевывать позиции в родном коллективе, в связи с чем многие в театре меня, мягко говоря, невзлюбили. А если называть вещи своими именами – возненавидели. И ладно бы творческое самолюбие у людей взыграло. Нет, не за творчество боролись, они считали, сколько денег я у них увел. Когда сосчитали и поняли, какие финансовые потери сулит им мой приход в театр, я стал врагом. Ведь каждый выход на сцену, тем более на зарубежных гастролях в те годы, – немалые деньги. Разница между валютой и рублем была колоссальная, налогов тогда еще не ввели, соответственно, оплата выходила гигантской. Артисты балета жили очень-очень неплохо.
– Разве в Советском Союзе не государство забирало львиную долю?
– Даже с учетом этого. Не надо забывать о том, сколько оно давало. В СССР балет был самым престижным родом деятельности. Балетным премьерам платили сумасшедшие зарплаты – 550-600 рублей, а рядовым артистам – от 270 до 340 рублей. В то время как, допустим, инженер получал 120 рублей. Поэтому я не люблю, когда некоторые начинают рассказывать сказки о своей «тяжелой» жизни, о том, как их, бедных, обирали. Правда, хвастая первыми в Москве «мерседесами», которые были именно у них, но замалчивая про метражи квартир в центре города, которые им выделяли, про гектары дачных участков, отводившиеся для них в престижнейших поселках, причем по символическим ценам.
– Жить в обстановке зависти, ненависти и озлобления, наверное, трудно?
– Отнюдь. Ну что поделать, если в театрах все живут по таким законам – других никто не знает. Мое появление, как я говорил, никого не возрадовало. Немудрено: влетел как метеор и очень быстро занял лидирующие позиции. Не подозревая о негативном отношении к себе, я поначалу не замечал ничего дурного, был счастлив и только истово занимался балетом. Но скоро все стало прозрачным. То перед выходом на сцену у меня пропадал необходимый реквизит, то мои личные вещи оказывались облитыми машинным маслом, то насмешки злобные доносились за спиной…
Я мало с кем взаимодействовал, не ходил на общие посиделки, не участвовал ни в каких компаниях, да и времени на это не было. Слыша за кулисами злые реплики в свой адрес, когда был на сцене, не реагировал. Я близорукий – зрение упало на втором курсе, но линзы специально не стал носить, чтобы не видеть никого в кулисе. Мне было все равно, что бы там ни происходило, – я всегда жил в своем иллюзорном мире.
Читайте также: Умерла бывшая солистка Большого театра Нина Сорокина
Знаете, раньше сезон ГАБТа всегда открывался одинаково: 1 сентября – «Иван Сусанин», 2-го – «Лебединое озеро». Также было и в 1992 году. В тот день перед своим первым спектаклем я купил в фойе книгу под названием «Когда выгоняют из Большого театра». Автор, Борис Покровский, – один из гениальнейших русских режиссеров. Прямо пособие для непосвященных, повествующее о судьбах уникальных людей, над которыми в этих сценах издевались, которых изгоняли.
Я наблюдал, как в 1995 году театр покидал Юрий Николаевич Григорович – его буквально выживали, целая стратегия была разработана. Когда почти 20 лет спустя подобное начало происходить со мной, я с одной стороны ощутил на себе, насколько это горько, но с другой подумал: «Господи, это же лишнее подтверждение моей исключительности!»
– Не стал ли балет, которому вы себя посвятили, препоной к созданию нормальной личной жизни, в которой есть семья, дети, или, может, вы планируете ее создать?
– Видите ли, расписание у меня существует только для профессии, для дела. А в частной жизни я ничего не делаю по расписанию. Знаю, что сейчас у меня все хорошо, но ограничивать себя какими-либо обязательствами пока желания не имею. И планов никаких не строю, потому что не вижу смысла заглядывать в будущее. Я фаталист, верю в судьбу, а значит, как будет, так и будет.
– Чего бы вы хотели добиться на своем нынешнем посту?
– Планов громадье. Очень многое хотелось бы осуществить и узаконить. Одно из самых моих заветных желаний предельно конкретное: хочу, чтобы у Академии балета была некая охранная грамота. Как Булгаков написал в «Собачьем сердце»: бумажка, броня, чтобы ни один Швондер не мог подойти к дверям этого прекрасного заведения, созданного по указу Анны Иоанновны в 1738 году. Тысячу раз говорил: школа русского балета существует дольше, чем США как государство. Я хочу, чтобы поняли все: это наше достояние, и его надо беречь!
– Как вам кажется, дети вас любят или боятся?
– Не знаю. Помню, маму мою ученики жутко боялись, дисциплину она умела держать железно, на уроках у нее все сидели не шелохнувшись, но при этом ее очень любили. Когда болела, приходили навещать целыми классами – с цветами, гостинцами. Мамы нет в живых уже 22 года, но когда я приезжаю в Тбилиси, ко мне приходят взрослые дяди и тети, приносят цветы, чтобы я отвез на мамину могилу. Она на самом деле была очень успешным педагогом, могла объяснить свои предметы даже «дереву», которое в итоге сдавало на пять. В этом у мамы было нечеловеческое терпение. В отличие от меня – я сразу вскипаю. Правда, у меня и специфика совсем другая. Сам не умею филонить и никому не позволю.
– У вас никогда не возникало желания попытаться разыскать своего отца?
– Нет. Зачем? А вот с его родственниками недавно довелось пообщаться. Узнал от них, что этот человек давно скончался. Рад, что у них все хорошо.
– Простили его?
– А у меня никогда не было обид. Как можно обижаться на человека, которого не знаешь?
– Именно из-за того, что не знаешь.
– Сейчас в семьях огромное количество ситуаций, схожих с моей. Но в Советском Союзе люди жили по другим понятиям. Развод был событием, мать-одиночка – исключением из правил. И отношение к этим ситуациям соответствующее. Но моя мама была уникальной женщиной еще и в том плане, что сумела поставить себя так, что никто никогда даже намеком не посмел ни ей, ни мне сказать что-нибудь осуждающее. И сама вела себя таким образом, чтобы у меня не возникло никакого дискомфорта. Вот в чем чудо.
Читайте также: Николай Цискаридзе завершил свою карьеру в балете?
Недавно я наблюдал, как моя подруга общалась со своим сыном: она его тискала, целовала, повторяла: «Ты мой любименький, самый красивый, самый лучший!» Я смотрел и думал: «Надо же, как интересно, а моя мама никогда не произнесла таких слов». И за любой проступок строго наказывала. Нет, конечно, она меня и обнимала, и целовала, и поощряла, но сюсюканий, дерганий за щечку не было. Даже когда я танцевал, не восклицала восхищенно: «Боже, ты был самый лучший!» Но почему-то я был абсолютно уверен в том, что так оно и есть, – всегда ощущал мамину поддержку и без всяких слов точно знал: она очень гордится мной и каждую мою удачу воспринимает как личный подарок.
– А вы же прямо с момента рождения стали для мамы подарком – не фигуральным, а реальным, новогодним – ухитрились родиться точнехонько 31 декабря…
— Причем поздним вечером. И мама очень надеялась, что я дотерплю до следующего дня, явлюсь на свет 1 января, в первый день нового года, и таким образом окажусь на целый год моложе. Упрашивала медработников записать мне эту дату рождения, но получила категорический отказ. Как ей объяснили, у них в роддоме было «недовыполнение плана по мальчикам». Другая женщина, услышав такое, от огорчения наверняка расплакалась бы, но моя мама была не из таких.
– А вы отчего могли бы расплакаться?
– Не знаю, что должно произойти, чтобы вызвать у меня слезы. Я вообще не сентиментальный человек. Честно говоря, у меня странный характер. Часто поражаюсь собственным реакциям, особенно в сложных ситуациях. Казалось бы, должен расстроиться до слез, а мне почему-то все равно, продолжаю работать как ни в чем не бывало. Вот думал, что после всего случившегося в Большом театре буду расстраиваться, переживать. Но поверьте, ничего такого нет.
Читайте также: Николай Цискаридзе выбрал себе свадебное платье ФОТО
Никакой эмоции не возникает от того, что физически я отсутствую в ГАБТе, не хожу туда каждый день на службу. А вот что меня потрясло, так это слова Эдварда Радзинского в мой адрес, который сказал: «Несмотря на то что Цискаридзе не выходит на сцену Большого театра, он все равно там». Ведь это фраза, сказанная человеком, с которым мы знакомы лишь шапочно, настолько точно передала мое собственное ощущение: для меня это действительно так.
Смотрите онлайн интервью с Николаем Цискаридзе на 1+1:
В ряде СМИ Николай высказал свое мнение по поводу многолетней реконструкции Большого театра стоимостью 21 млрд рублей, обращая внимание на замену старинной лепнины на пластмассу и папье-маше, возникновение «железяк, покрытых золотой красочкой» на месте прежних бронзовых канделябров и дверных ручек, появление скользкого холодного кафеля вместо старинного паркета из дуба, а также на низость потолков, о которых балетные артисты во время репетиций бьются ударяются головой, и так далее. Одновременно остро критиковал репертуарную и административную политику руководства Большого театра.
Читайте также: Цискаридзе жалеет о том, что пошел в балет
Дирекция главной сцены страны, посчитав это демаршем, приняла решение об увольнении артиста-педагога из штата. Премьер с ним не согласился и вознамерился обратиться в суд. Коллектив театра также высказал недовольство директором Анатолием Иксановым. В итоге Николай Цискаридзе остался в театре на репетиционно-преподавательской работе, но стал обладателем двух выговоров – за общение с прессой. Третий юридически сулит увольнение. Параллельно появилось коллективное письмо выдающихся деятелей отечественной культуры на имя Президента России не только в поддержку Цискаридзе, но и с предложением назначить его на должность директора Большого театра. Артист выразил готовность принять такое назначение.
Скандал приобрел поистине грандиозный масштаб после нападения на нового худрука балетной труппы Сергея Филина, результатом чего стали ожоги лица и глаз (в прессе писали, что в него плеснули кислотой). Тут же появились сообщения (со ссылкой на руководство ГАБТ) о том, что к трагическому инциденту причастен именно Николай Цискаридзе, поскольку он был в числе желающих занять и этот пост. В свою очередь танцовщик обвинил администрацию ГАБТа в «планомерной травле» и заявил, что гендиректор и пресс-служба «используют ситуацию в личных целях».
Итог неразрешимых противоречий между руководством ГАБТа и его премьером озвучила пресс-секретарь театра Катерина Новикова: непродление с Николаем Цискаридзе обоих контрактов – и как премьера, и как педагога-репетитора. Возмущенные поклонники, сбившись во внушительную группу, дважды выходили на уличные митинги – высказывая поддержку уволенному кумиру и требуя отставки руководства Большого театра.
Развязка: директор Иксанов уволен из ГАБТа, народный артист России Николай Цискаридзе назначен, а через год избран ректором Академии русского балета имени Вагановой и перебрался из Москвы в Санкт-Петербург. С этого момента минуло уже более двух лет…
Читайте также: Николай Цискаридзе на суде рассказал, что думает о Сергее Филине
Проходя лабиринтами старейшей балетной школы в направлении кабинета ее руководителя, корреспонденты «ТН» перекинулись несколькими словами с учащимися. Будущие звезды отечественного балета – тоненькие, хрупкие, грациозные, кто в трико, кто в пачках разминались прямо в коридоре. И все, что вытворяли на пуантах эти разновозрастные принцессы и немногочисленные принцы – невообразимые растяжки, шпагаты, батманы, фуэте, прыжки приводило в восторг. Вопросы московского журналиста о ректоре позволили сделать паузу в изнурительной тренировке и вызвали веселое возбуждение: зашептались, захихикали… Опуская подробности, вывод получился такой: руководителем дети довольны. Привыкшие к жесткой дисциплине, ценят его за строгость, уважают за справедливость.
– Николай, судя по всему, студенты академии вашим руководством удовлетворены. А вы как ощущаете себя в новой должности? Если педагогических навыков вам не занимать, то хозяйственная деятельность явно в новинку.
– Да никаких особых сложностей. Я и в Большом театре занимался разными хозделами – ну, из тех, что касались непосредственно нас, артистов балета. Допустим, в старом здании было место, где перед выходом на сцену все разогревались. Станок очень древний, пользоваться им было совершенно невозможно: берешься за него рукой, и в ладони остается заноза, положишь ногу – рвешь трико. И когда я наконец добился, чтобы «долгожителя» сменили, Михаил Лавровский сказал: «Коля, это мог сделать только ты! Все добивались этого более 30 лет».
Эта история в виде примера, но так было во всем. Если я не включался в обзвон соответствующих служб, то даже перегоревшие лампочки не меняли. Или вот такой эпизод вспомнился. Григорович проводил репетиции и каждый раз ругался из-за того, что настенные часы стоят. Вдруг в один прекрасный вечер кинул на них взгляд и радостно воскликнул: «Ой, починили наконец-то – можно увидеть время!» И концертмейстер сказал: «А это потому, что Цискаридзе вернулся с гастролей». Все знали: там, где я пройду, должно быть убрано, потому что я все равно непременно заставлю навести порядок.
То же самое с личными проблемами. Если у кого-то возникали трудности и требовалась помощь, неважно в каких вопросах – родственник заболел или умер, сам получил травму, квартирные неурядицы замучили, – все шли к Цискаридзе. Доверие сотрудников театра ко мне было в миллиард раз больше, чем к чиновникам-руководителям. Ни у кого не вызывало сомнений, что я найду верное решение. И я действительно все организовывал: писал письма в нужные инстанции, ездил разговаривать с важными людьми, от которых что-то зависело, в любой кабинет мог зайти, и в результате добивался своего. Это я к тому, что хозяйством могу заниматься отлично. Да еще умею все делать быстро. Терпеть не могу слов «может быть», «завтра».
– Казалось бы, вас в Большом на руках должны были бы носить, а вы покинули театр из-за тяжелого конфликта.
– С моей стороны никакого конфликта не было, чиновники, что-то перепутав, стали олицетворять с Большим театром себя, забыв о том, что они – обслуживающий персонал, хотя и высокого ранга, а гордостью этого прекрасного заведения являемся мы – артисты. Точно так же, как и символ Академии русского балета, которую я сейчас возглавляю, – ее профессорско-преподавательский состав, а не я. Мне всего лишь повезло в определенный момент моей жизни оказаться здесь и служить альма-матер русского балета.
Ни у кого из сотрудников не было уважения к тогдашнему директору ГАБТа и уж тем более к пресс-секретарю, которая вдруг начала делать заявления от имени всего коллектива: «Мы – Большой театр…» А что эти люди умели – петь, танцевать, рисовать, творить?! Ничего, пустое место, но считали себя пупом земли, потому что власть и деньги были в их руках. И того, кто смел выступать против их мнения, они сначала ударяли рублем, а потом подводили к увольнению. Когда стали уничтожать меня, запугивали всех – мол, держите рот на замке, Цискаридзе мы все равно ликвидируем, а дальше можем и до вас добраться.
– Большинство людей стараются приспособиться к начальству, даже если оно чем-то неприятно. Может, и вам стоило бы?
– Процитирую классика: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Терпеть не могу лесть, ложь и лицемерие, предпочитаю все высказывать напрямую. Я просто работал, а мне постоянно мешали. И я решил, что пришло время менять амплуа. (Задумавшись.) Понимаете, в чем дело… Когда-то я был абсолютно обыкновенным ребенком, ничем не примечательным, без каких-либо особых способностей. До той поры, пока не попал в балетный зал. Оказалось, что для этой профессии я феноменально одаренный человек. Смешно, конечно, так характеризовать самого себя, но это на самом деле так. Говорю вам как профессионал. Но в балете есть лимиты. Когда я выпускался из училища, пообещал своему педагогу, что не стану танцевать более 21 года, поскольку это максимально возможный срок для мужчины-премьера в классическом балете, даже одаренного. Слово я сдержал: диплом получил 5 июня 1992 года, и в июне же, ровно через 21 год я станцевал свой последний спектакль.
Читайте также: СМИ: Большой театр не продлевает контракт с Цискаридзе
А за три года до этого сделал то, что не делал никто из моих коллег: пришел к тогдашнему министру культуры Авдееву, объяснил, что у меня истекает лимит творчества, предупредил, что не задержусь на сцене ни на секунду, и предложил заранее решить, чем мне заняться дальше. Меня тут же захотели сплавить куда-нибудь в провинцию, подальше от Москвы, чтобы в столице не мозолил глаза. Стали предлагать варианты по городам и весям.
Я недоумевал: «Господа, но почему я, человек, имеющий десятилетний опыт педагогической работы в Большом театре, с 22 лет репетирующий со студентами Московской академии хореографии, ставивший спектакли в Большом театре и на сцене Детского музыкального театра имени Наталии Сац, имеющий два высших образования, должен уезжать из Москвы в тот момент, когда в главные театры столицы назначают людей без образования и опыта?!» Мне отвечали: «Потому что вы неудобный».
Притом, повторю, что я абсолютно неконфликтный. Люди путают сильный характер человека, умеющего дать отпор, с теми, кто лезет на рожон. Я никогда так не поступаю, в частности, ни на одно хамство руководства Большого театра не ответил, хотя оскорбляли меня не по-детски. Вот кто действительно нарушал корпоративную этику, так это бывшее руководство и пресс-служба ГАБТа: собственного артиста поливали грязью, унижали, оскорбляли. Сколько было заказных статей, описывающих какие-то вымышленные мерзости, – противно вспоминать. Но я не видел смысла вступать в пререкания с людьми неумными, неталантливыми и в искусстве ничего не сделавшими. В отличие от меня, с чьим именем с 1990-х годов и по сей день Большой театр ассоциируется в первую очередь. Хотя прошло уже два года, как я не выхожу на сцену.
– И все же вы вынуждены были возглавить вместо Большого театра балетную школу.
– Ничего подобного – никакой вынужденности не было. Предложение возглавить Академию русского балета поступало мне давно, с момента, как министром культуры стал Мединский. И уговаривали меня долго, очевидно, понимая, что я смогу принести реальную пользу. Но я не хотел в это дело влезать, поскольку предвидел массу сложностей, в первую очередь связанных с тем, что я не петербуржец. Но когда идею поддержал Валерий Абисалович Гергиев, а многие высокопоставленные чиновники обеих столиц пообещали помогать, я согласился.
Читайте также: Большой театр отказался от мирового соглашения с Цискаридзе
Другая сложность заключалась в том, что должность мне дали не назначаемую, а выборную. И выборы были абсолютно прозрачными – все фиксировалось множеством наблюдателей и камер. Рад, что выиграл с большим перевесом. И это стало лучшим ответом моим хулителям. Убежден: если бы посты художественных руководителей и директоров главных театров были также выборными, на афишах давно красовались бы другие фамилии.
– И все-таки вам пришлось уехать из Москвы...
– А у меня как такового переезда не было. Я всегда много времени проводил в Санк-Петербурге – 18 сезонов подряд регулярно выступал на сцене Мариинского театра. Поэтому давно купил здесь поблизости квартиру. Пусть она не такая большая, как моя московская, но тоже неплохая. Короче, никакой психологической ломки в связи с переездом не произошло.
И хотя родился я в Тбилиси, а вырос в Москве, Питер обожаю. Только если раньше, приезжая сюда, я непременно находил возможность отдохнуть, походить по музеям, выставкам, театрам, то теперь с утра до вечера работаю. И лазейки на какие-то развлечения, удовольствия выкраиваются все реже.
– Когда-то вы сами были учеником балетной школы. Как с точки зрения сегодняшнего своего статуса и опыта оценили бы себя тогдашнего?
– Без ложной скромности скажу: если бы сейчас увидел ученика с такими способностями, я был бы счастлив. Когда на ОРТ делали обо мне телепрограмму, попросили найти видеозаписи детского периода. Естественно, я их давно не видел. Но тут разыскал, пересмотрел и аж воскликнул про себя: «Боже, какое чудо!» На самом деле удивительные физические данные, идеальное сочетание всего – точеная фигура, координация, пропорции, растяжка связок, эталон линии, которую обычно надо упорно вырабатывать, а у меня была данность.
Мало того, я еще и обучался моментально – достаточно было один раз посмотреть порядок движений, и я безупречно повторял их в танце. Причем мог воспроизвести не только за себя, но и за всех. Есть в балетах сложных композиторов, таких как Прокофьев, Шостакович, Стравинский, места, где обязательно надо считать, иначе вовремя не вступишь. Но я никогда не вел счет. Мне все давалось легко, без усилий и напряжения я все делал идеально. Так уж меня одарила природа.
– Такая одаренность не может не вызывать зависти. Вы с этим сталкивались?
– Вот представьте: балетный репетиционный зал, с одной стороны – зеркало, олицетворяющее зрительный зал, и три стены по периметру. Чем дальше человек стоит от центра, тем его статус ниже. Меня как в первый день поставили в центр, так я там все годы и стоял. И все крутилось вокруг меня. Разумеется, это никому не нравилось. Сверстники раздражались, интриги какие-то строили, бойкоты объявляли, презрительно повторяли: «Понаехали тут…», пытались перевоспитать, насмехались над моим нездешним говором.
Я сразу давал понять: как вы себя со мной ведете, так и я с вами буду. Иногда приходилось драться. Но вообще-то вся их суета на меня не действовала. Мне было наплевать. Я и в те годы не лез в конфликты, ни с кем не соперничал, только одно упорно доказывал: я – лучший. Всегда был самодостаточным, точно знал, чего хочу, ставил для себя цель и шел к ней.
– Это следствие чего – характера, воспитания? Что за люди Какими были ваши родители?
– Отца я не знал, мама мне о нем ничего не рассказывала. Родила она меня, будучи очень взрослой, у нас с ней разница в возрасте составляла 43 года. Мама – грузинка из приличной семьи, преподавала физику в престижной школе, где учились дети высокопоставленных партийных чиновников и потомки древних аристократических родов. Вечерами зарабатывала деньги частными уроками – готовила школьников к поступлению в вузы.
С того момента, как я себя помню, у меня был отчим. Замечательный человек, армянин, очень красивый мужчина. Также работал педагогом, но по происхождению был совсем из другого мира, нежели мама, и гораздо ее младше. По тбилисским меркам их брак был мезальянсом. Ишхан относился ко мне замечательно, выполнял любое мое желание, и если мама что-то запрещала, а делала она это часто, мне достаточно было тихо попросить отчима, и он обязательно исполнял любую мою просьбу.
Читайте также: Николай Цискаридзе больше не будет работать в Большом театре?
Поскольку они оба все время были заняты на работе, воспитанием моим занималась няня Фаина Антоновна – украинка, совсем простая женщина. К моменту моего рождения ей было 70 лет, и я ее обожал. Говорила она на замечательном суржике – русско-украинской языковой смеси. Благодаря ей я, грузинский ребенок, живущий в Тбилиси, рос в украинских традициях. Весь наш жизненный уклад, кухня, быт были украинскими. Вообще семья у нас получилась интернациональная: я с детства говорил на русском, украинском, грузинском и армянском языках.
Жизнь моя отличалась от жизни сверстников – все ходили в детский садик, а я все время торчал дома. В основном няне было не до меня – она стирала, убирала, вязала, вышивала, и я привык развлекать себя сам. Но книги читали мне регулярно. Поскольку слушать сказки по второму разу я не хотел, она брала с полки любые книги и так поочередно прочитала мне всего Шекспира, Шиллера, Гоголя, потом, на мое счастье, ей под руку попался Пушкин. Так что к школе я был весьма начитанным парнем.
Мама же, как только выкраивала время, желая вырастить разносторонне образованного человека, водила меня в театры, на выставки, концерты, в музеи. На зимние каникулы с этой же целью вывозила в Москву, поездки превращались в сплошные гонки по культурным учреждениям. Когда мне исполнилось семь лет, привезла меня на полтора месяца в Ленинград – чтобы я смог везде побывать.
Я хорошо запомнил один эпизод. Мы сидим с мамой в Екатерининском саду, и она рассказывает мне про памятник Екатерине II, Александринский театр и великое балетное училище. Могла ли она представить, что чуть более трех десятков лет спустя я стану им руководить?..
Мама моя была женщина исключительная. У нее все было великолепно: образование, внешность, стиль. Никогда не видел ее неприбранной, в неряшливой одежде. Когда я просыпался, она уже была при полном параде, когда укладывался спать, она все еще оставалась при параде, и так продолжалось всю жизнь. Лишь когда мама попала в больницу, впервые увидел ее другой.
Инсульт случился у мамы, когда мне исполнилось 15 лет, потом она тяжело болела. Страшное время… Четыре года спустя мама умерла.
– Балет вас увлек мамиными стараниями?
– Все окружающие говорили маме, что меня обязательно надо показать в хореографическом училище. Мама прислушалась, хотя и неохотно. А я ни о каких достижениях в балете не помышлял, мне хотелось на сцену, танцевать. И когда в десять лет оказался в Тбилисском хореографическом училище, безумно обрадовался – во-первых, возможности заниматься танцами (я так думал), а во-вторых, тому, что вырвался из-под постоянного и бдительного маминого контроля. Ведь до этого я учился в той же школе, где мама преподавала. А нахождение мамы и в школе, и дома было для меня очень мучительным, поскольку при ней исключались любые шалости.
Вести себя обязательно надо было хорошо, кушать за сервированным столом, покрытом белой скатертью, сидеть на стуле ровно в рубашке с галстучком, не вступать в разговор без разрешения и соблюдать еще множество такого рода правил. Разумеется, я всего этого терпеть не мог, кстати, до сих пор ненавижу костюмы и галстуки.
– Ссорились с мамой?
– Нет. Если я плохо себя вел, она могла меня выпороть. Все было жестко и четко. Но никаких скандалов в нашей семье не было.
– Значит, в балетном классе вы спасались от домашней муштры?
– Да, но я не представлял, куда попал. Я же пришел с уверенностью, что меня привели танцевать, а мне пришлось встать к станку и каждый день у него заниматься, выполняя нудные, рутинные упражнения. Мне стало скучно и неинтересно. Но вместе с тем я постоянно слышал в свой адрес восторженные отзывы, и это примирило с ситуацией. А вскоре педагоги начали убеждать маму: «Его надо везти в Москву».
И произошло невероятное: ради моей учебы в Московском хореографическом училище мама оставила дом, рассталась с отчимом, который не захотел уезжать из Тбилиси (его тоже уже нет в живых), и вообще бросила свою привычную благополучную тбилисскую жизнь. Чтобы вы понимали, в середине 1980-х годов в столице Грузии была совершенно роскошная райская жизнь – вольная, обеспеченная, по быту невероятно комфортная, столы ломились от яств, одевались по тем временам ультрамодно. Полететь в Москву на какую-нибудь нашумевшую премьеру или на концерт Рихтера было в порядке вещей.
Читайте также: Волочкова обнародовала информацию о коррупции и криминале в Большом театре
А тут пришлось привыкать к новым обстоятельствам. Сначала мы жили у маминой сестры, потом на съемных квартирах. Работы у мамы не было. Жили на пенсию и деньги от тбилисской квартиры, которую мама сдавала. Очень трудно стало после дефолта. Спасибо, мне платили стипендию – она выручала. Хотя поначалу с учебой в Москве были большие сложности. Я, привыкший в Тбилисском училище к положению вундеркинда (получая, правда, зачастую хорошие оценки не по заслугам), здесь скатился на двойки, поскольку учебные программы оказались разными. Первые две четверти стали для меня настоящим адом. Маме пришлось подтягивать меня практически по всем предметам.
– Она гордилась вами?
– Крупных моих успехов не застала – слишком рано умерла. А вот переживать за меня ей пришлось, она же прекрасно понимала, насколько мне непросто. Ее постоянно вызывали в школу с какой-нибудь очередной разборкой – родители писали анонимки, мерзкие жалобы. Мол, не могут быть такие исключительные данные у мальчика, и ноги такими не бывают, значит, это не мальчик – проверьте, найдите какие-то изъяны, лечите – здесь явная аномалия! Мама не посвящала меня в недетские проблемы, я узнал обо всем, когда ее уже не стало.
Мне кажется, она стольким пожертвовала в своей жизни ради меня, в первую очередь потому, что надеялась обеспечить мне благополучную жизнь, ведь в те годы профессия артиста балета считалась очень престижной. Маме хотелось, чтобы я получил возможности, которых сама она была лишена. Например, ее мечта о поездках за рубеж, чтобы своими глазами посмотреть мир, так и не осуществилась. И когда я с Московским хореографическим училищем стал выезжать за границу, мама каждый раз говорила: «Посмотри там за меня одним глазком».
– И каково было ваше первое впечатление от заграницы?
– Когда мне было 16 лет, мы поехали в Японию. Первый настоящий шок я испытал в продуктовом магазине. В Москве же тогда не было ничего, а там я ходил вдоль прилавков и пересчитывал количество каждого наименования продукта. Запомнилось, что сортов кофе было более 90. А я знал, что бывает только один – мама варила в турке. Мы заработали в этой поездке гигантские по тем временам деньги, и я очень много всего накупил: абсолютно всю технику, оделся с ног до головы, маму одел…
– Как проходило ваше вхождение в Мекку балетного искусства – Большой театр?
– В балетном мире просто не бывает, слишком уж короток век артиста балета. Я пришел в театр в 18 лет, и там моим педагогом, а после смерти мамы и наставником по жизни, стала великая балерина Марина Тимофеевна Семенова. Практически сразу она сказала: «Коля, пора готовиться к пенсии. Глазом не успеешь моргнуть, как все закончится. А значит, ты должен стать максимально разносторонним человеком». Тогда я посчитал это шуткой, но сейчас безмерно благодарен не только за эти слова, но и за то, что она буквально заставила меня получить педагогическое образование и заняться преподаванием.
А оказался я Большом театре лишь благодаря Юрию Николаевичу Григоровичу. В официальной заявке на десятерых выпускников училища моя фамилия отсутствовала. Нонсенс! Потрясение! Я же лучший ученик, мечтал о Большом. И свершилось чудо. Григорович председательствовал в комиссии на госэкзамене. По завершении он произнес историческую фразу, кстати, зафиксированную в протоколе: «Грузину — пять, и взять в театр!»
Прослушав объяснения про исчерпанный лимит мест, сказал: «Значит, добавим штатную единицу». И лично вписал меня в список под номером один. Григоровичу перечить не смели. И таким образом в 1992 году список зачисленных в театр артистов начинается с фамилии Цискаридзе, а дальше по алфавиту перечисляются все остальные.
Пришел я в Большой театр осенью и начал танцевать в кордебалете. На январь 1993-го были запланированы двухмесячные гастроли в Лондоне. Скоро Григорович дал мне ведущие роли в разных спектаклях – четыре сольные партии! И я погрузился в репетиции – готовился к гастрольному турне. Поначалу коллеги воспринимали это как шутку, на меня смотрели с милой улыбкой, поскольку такого – чтобы ребенка, не выигравшего ни одного конкурса, вчерашнего школяра, взяли на партию, делают из него премьера, – в истории Большого театра не бывало. Но когда вывесили списки участников спектаклей и моя фамилия значилась везде, всем стало не до смеха.
Читайте также: Полицейские побеседовали с Сергеем Филиным, которого облили кислотой
А потом была та самая лондонская поездка и мой первый успех. Понимаете, я всегда очень рад благодарной реакции зрителей, делать поклоны под аплодисменты – это часть моей профессии. Но в тот раз был успех, который меня просто ошарашил. Моим первый спектаклем в Лондоне стал «Ромео и Джульетта». Выступали в королевском зале искусств и наук имени Альберта (Альберт-холл), вмещающем около семи тысяч зрителей. Я танцевал Меркуцио, на поклон выходил после Париса и Тибальта, которых исполняли очень известные артисты. Они вышли под аплодисменты.
Но когда выбежал я, произошло что-то невероятное: мало того что градус аплодисментов сильно увеличился, одновременно стали раздаваться странные звуки-хлопки, словно автоматная очередь. Оказалось, что англичане, если им что-то очень понравилось, встают. Так вот восторженные зрители начали подниматься с кресел, и в громадном зале звук ударов сидений кресел о спинки превращался в нескончаемый грохот. Я был в шоке. И не только я.
Слишком активно я начал завоевывать позиции в родном коллективе, в связи с чем многие в театре меня, мягко говоря, невзлюбили. А если называть вещи своими именами – возненавидели. И ладно бы творческое самолюбие у людей взыграло. Нет, не за творчество боролись, они считали, сколько денег я у них увел. Когда сосчитали и поняли, какие финансовые потери сулит им мой приход в театр, я стал врагом. Ведь каждый выход на сцену, тем более на зарубежных гастролях в те годы, – немалые деньги. Разница между валютой и рублем была колоссальная, налогов тогда еще не ввели, соответственно, оплата выходила гигантской. Артисты балета жили очень-очень неплохо.
– Разве в Советском Союзе не государство забирало львиную долю?
– Даже с учетом этого. Не надо забывать о том, сколько оно давало. В СССР балет был самым престижным родом деятельности. Балетным премьерам платили сумасшедшие зарплаты – 550-600 рублей, а рядовым артистам – от 270 до 340 рублей. В то время как, допустим, инженер получал 120 рублей. Поэтому я не люблю, когда некоторые начинают рассказывать сказки о своей «тяжелой» жизни, о том, как их, бедных, обирали. Правда, хвастая первыми в Москве «мерседесами», которые были именно у них, но замалчивая про метражи квартир в центре города, которые им выделяли, про гектары дачных участков, отводившиеся для них в престижнейших поселках, причем по символическим ценам.
– Жить в обстановке зависти, ненависти и озлобления, наверное, трудно?
– Отнюдь. Ну что поделать, если в театрах все живут по таким законам – других никто не знает. Мое появление, как я говорил, никого не возрадовало. Немудрено: влетел как метеор и очень быстро занял лидирующие позиции. Не подозревая о негативном отношении к себе, я поначалу не замечал ничего дурного, был счастлив и только истово занимался балетом. Но скоро все стало прозрачным. То перед выходом на сцену у меня пропадал необходимый реквизит, то мои личные вещи оказывались облитыми машинным маслом, то насмешки злобные доносились за спиной…
Я мало с кем взаимодействовал, не ходил на общие посиделки, не участвовал ни в каких компаниях, да и времени на это не было. Слыша за кулисами злые реплики в свой адрес, когда был на сцене, не реагировал. Я близорукий – зрение упало на втором курсе, но линзы специально не стал носить, чтобы не видеть никого в кулисе. Мне было все равно, что бы там ни происходило, – я всегда жил в своем иллюзорном мире.
Читайте также: Умерла бывшая солистка Большого театра Нина Сорокина
Знаете, раньше сезон ГАБТа всегда открывался одинаково: 1 сентября – «Иван Сусанин», 2-го – «Лебединое озеро». Также было и в 1992 году. В тот день перед своим первым спектаклем я купил в фойе книгу под названием «Когда выгоняют из Большого театра». Автор, Борис Покровский, – один из гениальнейших русских режиссеров. Прямо пособие для непосвященных, повествующее о судьбах уникальных людей, над которыми в этих сценах издевались, которых изгоняли.
Я наблюдал, как в 1995 году театр покидал Юрий Николаевич Григорович – его буквально выживали, целая стратегия была разработана. Когда почти 20 лет спустя подобное начало происходить со мной, я с одной стороны ощутил на себе, насколько это горько, но с другой подумал: «Господи, это же лишнее подтверждение моей исключительности!»
– Не стал ли балет, которому вы себя посвятили, препоной к созданию нормальной личной жизни, в которой есть семья, дети, или, может, вы планируете ее создать?
– Видите ли, расписание у меня существует только для профессии, для дела. А в частной жизни я ничего не делаю по расписанию. Знаю, что сейчас у меня все хорошо, но ограничивать себя какими-либо обязательствами пока желания не имею. И планов никаких не строю, потому что не вижу смысла заглядывать в будущее. Я фаталист, верю в судьбу, а значит, как будет, так и будет.
– Чего бы вы хотели добиться на своем нынешнем посту?
– Планов громадье. Очень многое хотелось бы осуществить и узаконить. Одно из самых моих заветных желаний предельно конкретное: хочу, чтобы у Академии балета была некая охранная грамота. Как Булгаков написал в «Собачьем сердце»: бумажка, броня, чтобы ни один Швондер не мог подойти к дверям этого прекрасного заведения, созданного по указу Анны Иоанновны в 1738 году. Тысячу раз говорил: школа русского балета существует дольше, чем США как государство. Я хочу, чтобы поняли все: это наше достояние, и его надо беречь!
– Как вам кажется, дети вас любят или боятся?
– Не знаю. Помню, маму мою ученики жутко боялись, дисциплину она умела держать железно, на уроках у нее все сидели не шелохнувшись, но при этом ее очень любили. Когда болела, приходили навещать целыми классами – с цветами, гостинцами. Мамы нет в живых уже 22 года, но когда я приезжаю в Тбилиси, ко мне приходят взрослые дяди и тети, приносят цветы, чтобы я отвез на мамину могилу. Она на самом деле была очень успешным педагогом, могла объяснить свои предметы даже «дереву», которое в итоге сдавало на пять. В этом у мамы было нечеловеческое терпение. В отличие от меня – я сразу вскипаю. Правда, у меня и специфика совсем другая. Сам не умею филонить и никому не позволю.
– У вас никогда не возникало желания попытаться разыскать своего отца?
– Нет. Зачем? А вот с его родственниками недавно довелось пообщаться. Узнал от них, что этот человек давно скончался. Рад, что у них все хорошо.
– Простили его?
– А у меня никогда не было обид. Как можно обижаться на человека, которого не знаешь?
– Именно из-за того, что не знаешь.
– Сейчас в семьях огромное количество ситуаций, схожих с моей. Но в Советском Союзе люди жили по другим понятиям. Развод был событием, мать-одиночка – исключением из правил. И отношение к этим ситуациям соответствующее. Но моя мама была уникальной женщиной еще и в том плане, что сумела поставить себя так, что никто никогда даже намеком не посмел ни ей, ни мне сказать что-нибудь осуждающее. И сама вела себя таким образом, чтобы у меня не возникло никакого дискомфорта. Вот в чем чудо.
Читайте также: Николай Цискаридзе завершил свою карьеру в балете?
Недавно я наблюдал, как моя подруга общалась со своим сыном: она его тискала, целовала, повторяла: «Ты мой любименький, самый красивый, самый лучший!» Я смотрел и думал: «Надо же, как интересно, а моя мама никогда не произнесла таких слов». И за любой проступок строго наказывала. Нет, конечно, она меня и обнимала, и целовала, и поощряла, но сюсюканий, дерганий за щечку не было. Даже когда я танцевал, не восклицала восхищенно: «Боже, ты был самый лучший!» Но почему-то я был абсолютно уверен в том, что так оно и есть, – всегда ощущал мамину поддержку и без всяких слов точно знал: она очень гордится мной и каждую мою удачу воспринимает как личный подарок.
– А вы же прямо с момента рождения стали для мамы подарком – не фигуральным, а реальным, новогодним – ухитрились родиться точнехонько 31 декабря…
— Причем поздним вечером. И мама очень надеялась, что я дотерплю до следующего дня, явлюсь на свет 1 января, в первый день нового года, и таким образом окажусь на целый год моложе. Упрашивала медработников записать мне эту дату рождения, но получила категорический отказ. Как ей объяснили, у них в роддоме было «недовыполнение плана по мальчикам». Другая женщина, услышав такое, от огорчения наверняка расплакалась бы, но моя мама была не из таких.
– А вы отчего могли бы расплакаться?
– Не знаю, что должно произойти, чтобы вызвать у меня слезы. Я вообще не сентиментальный человек. Честно говоря, у меня странный характер. Часто поражаюсь собственным реакциям, особенно в сложных ситуациях. Казалось бы, должен расстроиться до слез, а мне почему-то все равно, продолжаю работать как ни в чем не бывало. Вот думал, что после всего случившегося в Большом театре буду расстраиваться, переживать. Но поверьте, ничего такого нет.
Читайте также: Николай Цискаридзе выбрал себе свадебное платье ФОТО
Никакой эмоции не возникает от того, что физически я отсутствую в ГАБТе, не хожу туда каждый день на службу. А вот что меня потрясло, так это слова Эдварда Радзинского в мой адрес, который сказал: «Несмотря на то что Цискаридзе не выходит на сцену Большого театра, он все равно там». Ведь это фраза, сказанная человеком, с которым мы знакомы лишь шапочно, настолько точно передала мое собственное ощущение: для меня это действительно так.
Смотрите онлайн интервью с Николаем Цискаридзе на 1+1:
